Глаголев Владимир Сергеевич (Россия) – профессор МГИМО (У) МИД РФ, доктор философских наук Аксиология духовного согласия: принципы и компромиссы Декларации о важности, значимости и нравственной ценности духовного согласия многочисленны как в истории культуры, так и в её современных дискурсах. Другое дело – обеспечить действенность подобных деклараций. Теоретически это возможно лишь при условии, если они составят основу и стержень политики практического гуманизма как способа выхода из той сети противоречий, в которой находится современная цивилизация. Основное содержание любой политики – систематическая борьба за изменение или сохранение соотношения сил и возможностей государств, блоков государств, политических партий и их объединений, разнообразных этно-национальных структур и их коалиций и т.п.
В этом систематическом процессе (= борьбе) ключевым средством было и остается применение насилия (войны, территориальные экспансии и т.д.) либо угрозы (эпизодические или систематические) применить силу (военную, экономическую, финансовую, информационную и др.). Названные признаки соответствуют ключевым формам политической деятельности, независимо от времени и обстоятельств её развертывания. Сторона, пользующаяся властью (ядро которой всегда – возможность употребить насилие либо угрожать его употреблением), стремится сохранить (и укрепить) свой статус. Оппозиция, напротив, – подорвать его, пользуясь, как правило, разнообразными формами давления (т.е. силы), чтобы, в конечном счете, обрести власть (частично или во всей полноте – другой вопрос). Власть же в политике всегда была, есть и будет демонстрацией всеми способами возможностей и последствий насилия. Среди этих способов виртуальные сценарии дополняются конкретными практическими примерами.
Понятно, что объекты насилия так или иначе пытаются ему сопротивляться (военные или политические союзы, готовность получить протекторат, привлечь международные силы и санкции и т.д.). Поскольку политика была и остается весьма жесткой и конкретной реальностью, многочисленные попытки поэтизации и романтизации её призваны скрыть, завуалировать, исказить эту истину в целях обеспечения дополнительных резервов политической власти. Начиная с разложения первобытного общества, социум не имеет другой реальности в сфере, обеспечиваемой средствами политической деятельности, кроме прямого или завуалированного насилия. Хорошо мечтать о ненасильственном (т.е. бесклассовом обществе, гомогенном по коренным интересам), но нет никаких оснований считать, что политика исчезнет в ходе предвидимого будущего человечества.
Логично ли ответные меры на применение насилия считать ненасильственными лишь потому, что они являются вынужденными? Когда насилие применяет агрессор, а сопротивляющийся ему использует исключительно (или по преимуществу) ненасильственные средства? В реальной истории подобные ситуации нереалистичны и утопичны.
Речь может идти, – пока существует политика, – лишь о сужении, сокращении, сведении к минимуму сфер применения насилия. Разумеется, тогда законен вопрос: по каким критериям определять такой минимум? Относительный характер этих критериев очевиден. Минимизация применения силы и угрозы её применения в значительной мере определяется нравственным калибром участников политических процессов, их умением и готовностью пользоваться хирургическим скальпелем вместо дубины питекантропа.
Итак, статус политика предполагает, что у него аргументы насилия были и остаются средствами профессиональной деятельности. Хотя исключительное (или преимущественное) упование на них – признак мелкомасштабности, если не изначального бездушия (генетической безжалостности). К тому же степень организованности гражданского общества также сокращает диапазон применения насильственных мер.
Иногда политик пытается ввести в дело момент личного риска, чтобы снизить порог насилия. Подобный способ действия встречается среди тех, у кого личное мужество сочетается с непритворной заботой о жизнях и благополучии тех масс, что доверились им и пошли за ними. Если сохраняются человеческие жизни, если в результате политических комбинаций людям все-таки становится жить лучше, полнее, содержательнее, – это свидетельствует, что до политики доходят какие-то отзвуки нравственных добродетелей и теоретико-практических достижений аксиологии. В 1948 г. Махатма Ганди, лидер пришедшей к власти партии Индийский Национальный Конгресс, объявил голодовку в знак протеста против индуистско-мусульманской резни. Цель этой, казалось бы, детски наивной акции была благородна: бросить на весы политики авторитет Учителя и охладить страсти (газеты в стране тогда широко популяризировали эту акцию). Здесь налицо попытка включить в сферу политики ненасилие как достаточно серьёзный аргумент практического гуманизма.
Каковы принципы практического гуманизма? Прежде всего, сбережение людей, «сбережение народа». Мысль не нова, она во второй половине XVIII в. была сформирована А.И.Шуваловым, поддержана во второй половине XX века А.И.Солженицыным. Как превратить этот принцип в аксиому общественной жизни? Путь здесь один: утверждать его при всяком представившемся случае: капля камень точит. Без превращения его в некую точку отсчета и подоплеку деятельности насильственные методы ведения государственных и общественных дел будут сохранять свою почву и сторонников. Идея «сбережения народа» относится к демографической политике, к здоровью детей, подростков и юношества, к стандартам сертификации пищевых продуктов, товаров, качества оборудования и многому другому. К экологической сфере, не говоря уже о практике «дедовщины» в армии и беспределе силовых ведомств. Здесь возник ряд вопросов, например, отношение к эвтаназии, к смертной казни. Острота их усугубляется нравственными убеждениями, что убийство, совершенное по корыстным мотивам, исключает убийцу из числа тех, кто имеет право на жизнь. В отличие, например, от убивших по неосторожности, по ревности, по роковому стечению обстоятельств и др. Сюда же относится и проблема абортов. Одно дело, аборт, добровольно совершаемый беременной женщиной по внутреннему выбору. В конце концов, ей вынашивать ребенка, рожать, вскармливать, воспитывать первые годы жизни. И другое дело, аборт, совершенный по экономическим соображениям, когда будущий ребенок воспринимается как экономическая обуза. В последнем случае необходимы механизмы действенной государственной и общественной поддержки жизни будущего человека. В распоряжение матери должно предоставить достаточно средств для того, чтобы спокойно выносить, родить, выкормить и воспитать ребенка до определенного возраста, не страшась безысходной нужды. Здесь вопросы практического гуманизма и принцип ненасилия неразрывно связаны с экономическими аспектами функционирования общества, с перераспределением его средств.
Каковы мотивы «сбережения народа»? Конечно, людей следовало бы любить. Но любовь – чувство непостоянное. Романтика его имеет одну особенность: очень хорошо любить тех, кто находится далеко. С ближними же часто обстоит гораздо сложнее. «Любить людей» – программа супер-оптимальная, ориентированная на некую идеальную модель отношений.
Минимальной же нравственной нормой является духовное согласие во всех разновидностях человеческих отношений. При этом из сферы сотрудничества следует исключить политику, которая ставит под угрозу существование людей (притом миллионов и десятков миллионов). Она исходно неприемлема с точки зрения практического гуманизма. С учетом реальных силовых возможностей, которыми располагает государство, в отношении неё оправдан путь сопротивления ненасилием, систематического отказа от ее поддержки. Это реальный путь блокирования политики насилия, лишения её питательной почвы и свободы маневра. Без этого условия невозможно внедрить в государственные структуры политику «сбережения народа». Тем более, что в них нет ни Ганди, ни А.Швейцера, ни Л.Толстого.
Сопротивление путем достижения духовного согласия позволит удержать политиков и от бессмысленных авантюр, которыми полна российская история. Чтобы избежать их, вполне достаточно здравого смысла, на который и ориентирована программа «сбережения народа».
Первым условием утверждения в общественном сознании принципа духовного согласия как основы политики практического гуманизма, можно назвать запрет на демонстрацию и тиражирование сцен безнаказанного убийства и насильственных действий в системе СМИ. По крайней мере, для современной печатной и изобразительной продукции. Придется, конечно, оставить в покое художественную классику. Кто-то скажет, что такая политика означает введение цензуры. Да, это определенное ограничение, необходимое для поддержания и восстановления психического здоровья народа, которому угрожает серьёзная опасность. К тому же предлагаемая мера заметно ограничит оперативные просторы трюкачей от китча и масс-медиа, заставит их искать более содержательные сюжеты ходы и развязки, не сводимые к известной сентенции «отца народов»: «Нет человека – нет проблемы».
Политика практического гуманизма и духовное согласие в качестве ее фундаментального принципа имеют тенденцию выхода за рамки тех сфер, которые традиционно считаются внутриполитической и внешнеполитической. Разумеется, они останутся декларациями, если не подвергнут радикальным преобразованиям господствующие в этих сферах способы, приоритеты и правила повседневной практики. Но если даже допустить, что здесь чудесным образом сбудутся самые благородные надежды и устремления человечества, остается ряд ключевых вопросов, требующих деликатной, если не филигранной методологии.
В отличие от бесчисленного количества понятий, образованных на основе дихотомического деления, понятие «духовное согласие» содержит достаточно сложное, многоуровневое и структурированное содержание, определяемое, в первую очередь, онтологическим статусом того, что является «несогласием» (равно как и противоположением последнему). Прежде всего, речь идет о сфере, рамках, пределах насилия. Ограничены ли они исключительно сферой социальной практики, оснащенной специализированными программами систем насильственных действий? Или же можно считать, что насильственный характер по отношению к обществу, отдельным группам людей и индивидам вытекает, прежде всего, из доминирования над ними стихийных процессов природы и тех закономерностей, которые целиком или частично не поддаются контролю? Таких, например, как цунами, ураганы, геокосмические катаклизмы (обусловленные, например, возможным изменением «центра тяжести» Земли в результате техногенных сдвигов, антропогенных по своим истокам?). Сюда же придется отнести многочисленные факторы биологического порядка: массовый характер эпидемий с их трагическими последствиями для жизни, здоровья и судеб сотен миллионов людей. Можно ли к числу факторов насилия в современном обществе отнести, например, наркотрафик, где основная трагедия – нарастающая наркозависимость – возникает на основе добровольного и возобновляющегося соглашения между покупателем и продавцом наркотика? Пока не будет перейден некий психологический порог, после которого необратимые последствия употребления наркотика вполне сравнимы с любым природным катаклизмом? С той лишь разницей, что он развертывается на «малой арене» - мозга, печени и души человека, с неодолимой силой принудительности деформируя как личность, так и образ её жизни.
Кажущийся, на первый взгляд, абстрактный характер заданных выше вопросов имеет, тем не менее, конкретную цель. Правомерно уяснить: является ли насилие продуктом исключительно социальной практики или же оно, в дополнение к этому источнику, вытекает из «удела человеческого» (А. Мальро) на Земле? И тогда более корректно говорить о задаче снижения уровня насилия, его амортизации, разработке всевозможных технологий и практик, позволяющих осуществлять профилактику и блокирование его наиболее вызывающих форм, обусловленных, наряду с другими факторами, и безоглядными импульсами человеческого своеволия.
Наконец, входит ли насилие в качестве непременного компонента в формирование, динамику и трансформацию всех доселе известных культур и цивилизаций? Если да, то проекты безнасильственных обществ выглядят столь разительными разрывом с реальным ходом общественной жизни, что рискуют остаться чистыми утопиями. Конечно, можно указать на беспрецедентный характер глобализационных, информационных, научно-технических, биогенетических и иных процессов в XXI столетии. Но отменяют ли они по отдельности (или в совокупности) «удел человеческий» восходящий к образу тростника у Б.Паскаля? И, соответственно, стимулируют опять-таки сочетания программ, в разных комбинациях сокращающих отдельные сферы насилия и отчасти редуцирующих его наиболее бесчеловечные проявления.
На наш взгляд, проблема ненасилия и духовного согласия в XXI столетии будет осмысливаться в ракурсе расширения сочетания и взаимодополнения оппортунистических, по существу своему, практик, призванных в результате взаимодействия расширить возможности полноценной жизни для бόльшего числа жителей Земли, чем это было возможно (и было сделано) в XX столетии. Вероятно, это будет сопровождаться сокращением объема физических и эмоционально-психических страданий, принудительно вызываемых внешними средствами и обстоятельствами.
В то же время новые практики, предназначенные редуцировать насилие к минимальному уровню, требуют, в свою очередь, тщательных испытаний и апробаций, приближенных к условиям реального социума. Иначе они могут нести с собой риски «Джинна из бутылки», порождая волны неконтролируемых и лавинообразных последствий латентного насилия. Подобно тому, как переход психиатрии к нейролептикам отменил очевидные признаки психиатрической клиники-тюрьмы, но породил множество проблем и рисков утраты самоидентификации личности больного, что является одним из проявлений насилия в рафинированной форме.
Таким образом, из ряда первоочередных задач утверждения духовного согласия в жизни общества не снимается внедрение и использование его несистемных, эпизодических, ситуационных проявлений. Лишь таким путем общество приучится к мысли о праве духовного согласия сосуществовать наряду с насилием и возможности заменять последнее в определенных случаях. Но система духовного согласия как политический курс требует твердой руки, последовательной воли и определенных инструментов политики для своего укоренения, прочного утверждения в обществе. Здесь требуется тактика замены большего зла – меньшим, жестких принудительных мер – мягкими, но не становящимися от этого менее непреклонными. Их основная цель – создать условия сознательного выбора в предпочтении убеждающих мер и способов действия, в сокращении сфер, где насилие безнаказанно правит балом и получает одобрение своих актеров и сторонников. Практический гуманизм – разновидность политики и, следовательно, наделен её родовыми признаками. Но в качестве системы приоритетов он, по крайней мере, исключает насилие в качестве основного и самодостаточного средства регулирования общественных конфликтов.